Таблетка от давления

Несомненно, в данный момент внутри российской системы исполнения наказаний фигурирует «заключенный номер один». Пожалуй, по степени общественного внимания можно определить и заключенного номер два, и номер три, и далее наберется десяток, а то и два самых медийных и самых непримиримых…

Кому-то они безразличны, для кого-то они — символ. Но даже история, о которой пойдет речь, заслонит собой тысячи неприметных дел, перемолотых жерновами российского делопроизводства. Потому что люди там — мельче, а обстоятельствам не хватает размаха. А ведь именно эти дела демонстрируют масштаб давно запущенного в стране механизма: статистика в обмен на карьерный рост. При этом нашему правосудию в известной степени наплевать, имеется ли в деле политический подтекст. Важно вообще открывать дела и давать им ход. Бесперебойная работа конвейера страхует служителей Фемиды от карьерного застоя.

25 апреля 2018 года, около девяти утра.

Как начинается ваш обычный день? Завтрак на скорую руку под фоновый лепет ютьюба? Обязательный кофе, просмотр ленты? Вас выбьет из колеи звонок в дверь, когда вы еще за столом? «Кого там принесло с утра пораньше? Курьер? Сосед? Служба газа?»

Открываю (рассказ от первого лица, выделенный курсивом, здесь и далее по тексту принадлежит Владимиру Корякину. — Прим. ТД) — стоят люди в штатском плюс [спецназ] «Гром» — люди в масках с автоматами за спиной. «Здравствуйте! Сотрудники… бла-бла-бла. У нас мероприятие в рамках уголовного дела».

Представьте свои мысли в этот момент. Вы испуганы? Допустим, знаете, что ничего не совершили. Вы станете думать: «Это ошибка. Сейчас они во всем разберутся, поймут, принесут извинения — и я поеду на работу». В наших реалиях — успокоили бы вас эти мысли? Добавили бы вам уверенности?

На тот момент, понятно, башка варит слабо. <…> Зашли сотрудники, зашли понятые. Надо признать, что вели себя они корректно. <…> Вот я выпил кофе, выпил лекарство, потому что я был абсолютно уверен, что я сейчас поеду, мы там все порешаем, я все объясню, подпишу и поеду домой. Никаких мыслей о том, что буду задержан и так далее. Взял пакет с мусором и вышел из дома. <…> На меня не надевали наручники. Я с ними дошел до мусорки, потом до их автомобиля.

Простые бытовые ритуалы — мы всегда цепляемся за них, чтобы придать «нормальности» происходящему. Ничего особенного не случилось. Я, простой добропорядочный гражданин, выношу мусор, как в любой обычный день.

«В четверг материалы на троих подозреваемых поступили в Таганский суд. Ирония судьбы: прямо возле храма Фемиды находится одна из попавших под подозрение аптек. В ней тихо, сотрудники ни о чем не знают. Невдомек им, что вот-вот мимо проведут директора сети „Дежурные аптеки“ Владимира Корякина», — смаковал подробности «Московский комсомолец» 26 апреля 2018 года.

Под давлением незнакомых и пугающих обстоятельств в памяти обязательно всплывет подсказка — «правильные» действия. Откуда там взялось руководство «Поведение при обыске»? Сказать спасибо криминальным кинодетективам?

Все эти разговоры о том, что нужно позвонить адвокату, пригласить кого-то, — все это чушь собачья. Первое, что делают, — все забирают — не только у подозреваемого, а у всех членов семьи. Сотрудники делают все возможное, чтобы им не мешали адвокаты. «Пожалуйста, телефоны на стол положить». И они там лежат до конца мероприятия. Всё: никому не звонить, никому ничего не говорить.

Самое обескураживающее в обыске — утрата личных границ, приватности и всего частного. В том числе собственности. «Мое» вдруг становится ничьим, изъятым и приобщенным к делу. Кажется, что все это время оно и было «моим» только до поры, пока государство позволяло вещам принадлежать мне.

Когда они вывалили все украшения жены, один сотрудник другому говорит: «А как я это буду фиксировать? У ноутбука есть номер, на часах есть номер, а вот цепочки, колечки — как их описывать? Определенное хранение должно быть. Зачем? Какое отношение все эти вещи имеют?» Другой говорит: «Мне сказали забирать всё, там разберутся».

«Там разберутся» — мантра, которую обычно произносят с многозначительным кивком головы в сторону потолка. Она работает душеспасительно и для задержанного — «действительно разберутся», — и для сотрудника — «мое дело маленькое». Эту многообещающую фразу пасуют, как мяч, по этажам вертикали. В конце концов, кому-то действительно придется разобраться. Несложно вспомнить времена, когда финальный разбор происходил уже у Престола Господня.

Одновременно с квартирой Корякина сотрудники обыскали офис и несколько аптек.

Всё — документы и оргтехника — скидывалось в кучу в центре помещения. Потом упаковывалось в черные пакеты… Курили, бросали на пол пластиковые стаканчики… Мамай прошел — это про итоги обыска в офисе. Сотрудников в аптеках положили на пол, изъяли всё и увезли.

Иногда кажется, что механизм правосудия в России работает так, будто презумпции невиновности не существует. Есть только те, кто еще не попал в поле зрения. А так — дайте время и полномочия, и за каждым что-нибудь найдется. Пожалуй, мы знаем это на уровне подкорки. Поэтому, когда вас внезапно окликает полицейский, первая мысль — «Что я сделал?», а не «Я ничего не сделал».

В итоге ничего не нашли. Очень удивительно для них, наверное, было это, потому что [судя] по тому, как строилось дело в дальнейшем, я понимал, что они были абсолютно уверены, что дома будут лежать какие-то коробки с долларами, с наркотиками, книжки с черной бухгалтерией, как в фильме про Пабло Эскобара.

Нет работы, которую нельзя было бы оптимизировать. Но есть одно неудобство: пойдет ли дело по короткому пути — зависит от задержанного.

[В офисе] меня провели в соседнюю комнату, где сидел уже другой сотрудник. Он попытался нахрапом предложить мне написать чистосердечное признание. «Чего начинаем дурака валять, мы все и так знаем». Ну знаете — и отлично. Помню, он стоит, возмущается чего-то, а я подхожу и чай наливаю. Он взрывается: «А чего ты тут сидишь, в моем присутствии пьешь чай?» Я говорю: «Не позавтракал». Он говорит, что тоже не завтракал. Говорю: «Слушайте, вот я не позавтракал — это был не мой выбор. А вы не позавтракали — это был ваш выбор». Он говорит: «Забирайте его отсюда, все понятно с ним». Меня увозят на Азовскую. Причем пытаются в машине вывести на душевные беседы. «А что у вас за имущество? Куда вы там ездили отдыхать? А что вы по этому поводу думаете? А что у вас там в аптеках происходило?»

В стрессе под давлением человек становится податлив. На контрасте задушевный тон вызывает прилив шальной благодарности. Поддавшись ей, можно выложить что-то личное, что-то, за что позже зацепится следствие.

Мы спокойно доезжаем до Азовской, и там я практически до вечера сижу в коридоре. Можно было ходить в туалет. Можно было чаю попить. Там стоял кулер, можно было пакетик попросить, никто особо не доставал.

Корякина оставили «мариноваться». В какой-то момент подследственного бросают, как будто до него никому нет дела. Оставшись неприкаянным наедине со своими мыслями, кто-то «дозревает» до нужной на допросе психологической кондиции.

«Вот, значит, такая-то статья, такая-то часть. И вообще, вам грозит до десяти лет. Давайте, признавайтесь». Я говорю: «Ну будем разбираться. Вот то, что вы говорите, этого не было». — «Ну как не было — у нас тут есть контрольные закупки, все мероприятия и так далее». Я говорю: «Вы ошибаетесь, скажем так, в квалификации события. Нарушения были, но состава преступления в этом нет».

К этому моменту эффектная официальная представительница МВД Ирина Волк уже победоносно отчиталась перед прессой о разгроме целой группировки «аптечной мафии». Как-будто никто еще со старта следственных действий не сомневался, что дело будет громким, а состав преступления непременно найдут.

В поиске этого состава, разумеется, допрашивали не только Корякина. С ним, как с главным фигурантом и «крупной рыбой», работали неторопливо. А по сотрудникам тех двух аптек, где нашли нарушения, прошлись катком. Корякин связывает агрессию следователей с тем, что обыски не принесли нужного улова. По его словам, некоторых работников «Дежурных аптек» допрашивали по двое суток. Даже беременных женщин. Результат: у одной сотрудницы — прерывание беременности, у другой — преждевременные роды. Очевидно, что под давлением люди были готовы признать любую вину, лишь бы все быстрее закончилось.

Как бы разговор был простой со всеми сотрудниками, им говорили: «Вы свидетели, подписываете здесь и здесь и идете домой». И, собственно говоря, все наши сотрудники аптек — они все подписали эти бумаги. Через месяц потом их пригласили и перевели из статуса свидетеля в статус обвиняемого — тех, кто подписывал. Стандартная практика абсолютно, если вы, не задумываясь, подписали то, что хочет следователь.

Нам вменяли незаконный оборот сильнодействующих веществ в особо крупном размере, совершенный группой лиц. ОПГ — «Дежурные аптеки». По версии [следствия], я создал некую группу преступную, привлек туда сотрудников аптек. Мы где-то в черную закупали какие-то препараты, привозили, где-то хранили. И потом как-то в черную в кеш продавали, кеш провозился вне офиса, и я его по всем распределял и давал каждому его долю маленькую. Это была первая их версия, с которой они вообще выходили изначально.

Препаратом, который, по версии следствия, в особо крупном размере продавали «Дежурные аптеки», был трамал, или трамадол. В одних медицинских справочниках его относят к «наркотическим анальгетикам», в других — к «опиоидным ненаркотическим анальгетикам». Трамадол оказывает сильный обезболивающий эффект, но слабее морфина. Отпускается только по рецепту. Его часто назначают тяжелым больным, в том числе онкологическим.

В Беларуси, Украине, Узбекистане трамадол включен в список наркотических средств. В России он фигурирует сразу в трех списках. Первый называется «Список сильнодействующих веществ для целей статьи 234 и других статей Уголовного кодекса РФ». Именно статья 234 и вменялась Корякину. Второй список — это российский Перечень жизненно необходимых и важнейших лекарственных препаратов. Третий — Перечень лекарственных средств для медицинского применения, подлежащих предметно-количественному учету.

По словам Владимира, обыски коснулись и поставщиков аптечной сети. Но изъятая у них документация доказывала: препарат закупали и отгружали легально. Затем выяснилось, что и реализация препарата происходила через кассы, с выпуском чеков и согласно правилам складского учета. Сбыт фиксировался в системе электронного документооборота, отчеты получала налоговая служба. Все это не укладывалось в изначальную версию следствия.

Последняя позиция прокуратуры уже в суде была следующая. Мы, прикрываясь легальной деятельностью, с целью извлечения дополнительной прибыли и, как следствие, повышения зарплат сотрудников совершали нарушения в рамках легального оборота, тем самым допуская нелегальный оборот указанных веществ. То есть фраза: «совершали легальный оборот, совершая нелегальный». Ее [позицию обвинения] как бы неформально озвучила сначала прокуратура нам, а потом прямо на суде сотрудник, которого вызвали свидетелем: «Такого закона, который они нарушили, еще нет, но они подлецы. Поэтому закон такой надо изобрести, их всех посадить». Вот дословно. Причем судья так посмотрел на него, говорит: «А вы понимаете, что вы сотрудник при исполнении, что вы сейчас даете показания в суде под запись?»

Всего за два года до описываемых событий, в 2016-м, функции скандально свернутой Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков были переданы МВД. В числе прочего — и контроль за оборотом сильнодействующих препаратов. Вероятно, для закаленных в бескомпромиссной борьбе с наркокурьерами и дилерами органов следствия область фармакологии и аптечного бизнеса была еще непривычной и не до конца освоенной. Отработанные на «толкачах» приемы не дали результатов. Что оставалось делать? Фарш невозможно провернуть назад.

Корякин не отрицает, что некоторые нарушения в тех двух аптеках действительно были. Но они подпадали под действие административного кодекса, а не Уголовного.

«Мы сейчас придумаем, как их наказать, раз мы их уже арестовали». Понятно, что у нас возбуждено уголовное дело. Все подписали, начальники большие подписали. Прокуратура согласовала. Они все ошиблись? Так же не бывает. Поэтому с закрытием дел у нас в стране беда, беда. Никто признавать свои ошибки не хочет.

Минутами ранее человек долго и обстоятельно рассуждал о проблемах законодательства и лицензировании в фармакологической деятельности, делал отсылки к истории аптечного дела. Увлеченно рассказывал о былых успехах своего бизнеса, о первом диодном зеленом кресте на вывеске, о первой круглосуточной аптеке. А теперь — ИВС, Петровка, Таганский суд, Бутырка, шконки, «дубок».

К ИВС привыкаешь быстро. Меня часов в десять отвезли на Петровку, раздели там, осмотрели, поместили в камеру. Я без сил просто свалился спать, не знаю, пять минут пообщался с ребятами, напоили чаем, какое-то печенье поесть [дали], без всякой баланды там упал. На Петровке шконки — кровати одноярусные, [камеры] человек на три — пять, <…> в углу стоит открытый туалет вокзального типа метр высотой, из пластиковых таких штук сделаны перегородки. Рядом с туалетом стоит умывальник металлический, в стену вмонтировано старое зеркало, в котором уже ничего не видно, потому что амальгама давно уже слезла. Железный «дубок» — столик, лавка и железные ящики сверху для хранения каких-то вещей. На окнах «реснички» — жалюзи, наваренные снаружи под углом. Получается, изнутри ничего не видно.

Днем следующего дня Корякина отвезли в Таганский суд для избрания меры пресечения. Надежда — очень цепкая эмоция, она держится вопреки здравому смыслу. И хотя адвокат уже предупреждал: «Скорее всего, Бутырка», Владимир до последнего надеялся, что его не оставят под стражей.

Но, к сожалению, уже была дана команда, что этих подлецов надо сажать, потому что все — гады, сволочи. По телевизору рассказывали, какая преступная мафия, что мы там зарабатывали по шесть миллионов с аптеки в день. Откуда они взяли эту бредовую цифру? <…> И вот перед вторыми майскими меня забирают в Бутырку. Едешь в неизвестное место, о котором много плохого написано и рассказано.

Мы, живущие своими обывательскими законопослушными жизнями, не готовы и не можем быть готовы к тюремному заключению. Но вот я слушаю рассказ Корякина о бутырских порядках, о быте и каждый раз узнаю знакомое слово со странным удовлетворением: «О, про это я в курсе, об этом знаю». Чувство сродни радости школьника, заранее выучившего урок.

Я захожу, и стоит толпа людей в шортах, в трениках, в «алкоголичках», в футболках олимпийских. Кто-то лысый, кто-то бородатый, кто-то небритый — такая, в общем, атмосфера тревожная. Вещи я бросил у входа, потому что, пока не разберутся, кто ты, что ты, тебя принимать не будут. Во-первых, что это за статья, к какой категории ты относишься? Те же 228-е статьи, они на тот момент сидели на отдельной части «дубка», выполняли хозработы, были как низшая каста. Я относился к категории мужиков. То есть живу и живу, на общее сигарет дал — ну и хорошо.

Неписаные правила тюремного общежития просты, рациональны и подчиняются интересам большинства. Если ты принес в камеру свои «нехорошие» проблемы, если ты стукач, твое присутствие грозит испортить местный размеренный уклад — тогда с «хаты» могут «ломануть». Корякина сочли безвредным. А простые местные правила он уяснил быстро.

Важное правило в тюрьме — сиди и молчи. О чем-то поинтересовались — ответь на то, о чем поинтересовались, и дальше не нужно. Тем более у МВД есть сотрудники, которые подсаживаются специально. Чаще так работают в ИВС, где первое время люди растеряны и уязвимы. Заводится новый арестант, такой весь бывалый, третий раз ходивший, у него куча историй веселых за жизнь, — и смотрит в процессе. «А что там твои говорят? А машина у тебя какая? А как часто ты отдыхал? А деньги откуда брал?» Человек не просто так там находится, у него есть четкое оперативное задание.

На свободе, в повседневности порядочной жизни, встреча с тюремными типажами — эксцесс, случайность или плохое стечение обстоятельств. В большой общей камере перед Корякиным промелькнул калейдоскоп лиц, которые он никогда не разглядел бы в толпе прохожих: мелкие воры, зависшие в пресловутом цикле «украл, выпил, в тюрьму», обвиненный в убийстве, обвиняемый в контрабанде наркотиков член ОПГ, вымогатели — самые разные обитатели теневого уголовного мира, скрытого от обывательских глаз.

Владимиру довелось слышать рассказы бывалого арестанта о том, что в лагере — настоящая жизнь и полная свобода: «Поскорей бы меня этапировали в лагерь». Вряд ли Корякин проникся этим мечтательным предвкушением. Но некоторые искривления арестантской психологии на себе испытал.

У человека есть привыкание ко всему и боязнь нового, неизвестного. Вот ты приезжаешь на ИВС <…>. Тут же привыкаешь к этой камере, тут же привыкаешь к соседу. И следующая мысль: «Как хорошо здесь». А в тюрьму страшно, потому что там неизвестность. Мы же все смотрели фильмы, читали книжки, там же вообще другой мир. А здесь вроде бы уже привык, вроде бы тоже тюрьма, но какая-то другая, уже понятная.

За месяц Корякин привык к быту и сокамерникам, вошел в своеобразную «зону комфорта». Но впереди маячил суд, и надежду на смену меры пресечения подкрепляла большая стопка документов и положительных характеристик, заготовленная адвокатом.

И тут перевод. С вещами на выход. Попытались договориться, чтобы я остался, но нет, опер сказал переводить. И тогда я попал на БС (большой спец) и там пробыл до конца содержания под стражей. Опять переживания, опять неизвестно, куда ведут, что такое БС. Причем интересный момент: я попал не в ту камеру, к счастью, как потом оказалось, в которую должен был. Когда меня подвели, сотрудник сказал, что в ту камеру они только что заселили новенького. Ну и вот по списку они смотрят, где свободно, — вот давайте в эту. И это оказалось удачно — познакомился с интересными людьми, с которыми общение сложилось.

Снаружи долетали отрывочные новости. Сеть «Дежурных аптек» какое-то время работала по инерции, но изъятые бухгалтерия и оборудование, закрытый доступ к банковским счетам и взятый под стражу управляющий директор — ключевая фигура в переговорах с поставщиками и арендаторами — постепенно добили раненый бизнес.

Уже спустя три месяца после разоблачения «аптечной мафии» у «Дежурных аптек» накопилась дебиторская задолженность. Контрагенты и дистрибьюторы обратились в арбитраж для взыскания средств, добивались изъятия активов. Несколько дистрибьюторов инициировали новое уголовное преследование Корякина: якобы он похитил деньги.

Владимир планомерно забрасывал жалобами все инстанции, пока его жена обивала пороги ведомств. Она уже примелькалась в одной из приемных, и, повинуясь мимолетному состраданию, местная сотрудница украдкой сказала: «Вы неправильно делаете. Вы жалуетесь на событие, никто такую жалобу не рассмотрит. Жалуйтесь на процессуальные вещи, на сроки, нарушения». И начиная с нового, 2019-го года они оба стали почти каждую неделю посылать такие жалобы в прокуратуру, УВД, ГСУ. Ни Корякин, ни его адвокат не рассчитывали на выход из СИЗО. Все, чего они хотели, — как можно скорее протолкнуть дело в суд. Потому что каждый день в изоляторе увеличивал будущий назначенный срок.

Если ты уже отсидел два года, то тебе меньше двух лет не дадут. Их зачтут, но меньше этого срока не назначат.

В преддверии заседания по продлению меры пресечения дракон делопроизводства зашевелился.

Буквально за два дня [до суда] ко мне прибегает следователь, приносит на подпись, что я ознакомлен с материалами предварительного следствия. И принес мне один том дела. В этом томе не было ничего, кроме приказа начальника о назначении следственной группы, ее состава и каких-то их внутренних бумажек.

А за день до суда Владимир получил ответ из прокуратуры: проведена проверка и выявлены нарушения. Прокуратура направила представление в ЦАО, и это оживило процессуальное болото.

На заседание по продленке приезжает лично начальник ЦАО и говорит: «Да, каюсь, виноват, недоглядел. Я его уже наказал, мы обязуемся через месяц все исправить». И следователь стоит красный, как рак. И судья, конечно, дает месяц. Начальник же поручился.

Между тем супруге Владимира удалось попасть на прием к самому О. А. Баранову — начальнику ГУ МВД Москвы — с жалобой на волокиту.

Жена сходила на прием к Баранову. Предупредили, будет десять минут на человека. Даже на прием в поликлинике выделяют двадцать, а здесь жалобы все-таки поэмоциональней будут. Ее предупредили: говорить только о затягивании сроков, следователь уже полгода не приходит в СИЗО и никаких действий со мной не проводилось, однако во время рассказа Баранов, казалось, был удивлен и даже несколько раз уточнил, идет ли речь об аптеке, обычной аптеке с обычными ее сотрудниками, слегка покачал головой и, переглянувшись с помощником, заверил жену, что теперь дело на его личном контроле.

Личный контроль высшего начальства вылился в каскад подзатыльников, прокатившийся вниз по служебной иерархии.

Прибегает следователь, начинается суета. Дело не собрано, им никто не занимался, а следователю говорят: «Через десять дней в прокуратуру передай». А он еще даже на ознакомление не носил. И тогда адвокат говорит: «Сейчас дадут тебе бумагу, что ты уже ознакомился. Подписывай, я потом все объясню».

Зажатые в угол следователь и руководство УВД по ЦАО предложили сделку: Владимир не глядя подписывает «ознакомку», за что ему меняют меру пресечения на домашний арест. Баш на баш. До суда бумага будет храниться у адвоката Корякина, чтобы правоохранители «не дали заднюю». Потому что все договоренности были только на словах, на голом доверии. Впрочем, на заседании следователь запросил, а судья подписал смену меры пресечения. И Владимир отправился «отбывать» дома, пока неповоротливая бюрократия силилась переварить все менее аппетитное дело. Через две недели, когда подошел конец назначенному сроку домашнего ареста, Корякина срочно вызвал следователь и задним числом перевел под подписку о невыезде. Они просто забыли, что ему нужно продлить домашний арест.

Я выхожу и понимаю, что если каждый на своей волне, сам за себя, то мы ничего не докажем. Мы встретились с заведующими, моим и их адвокатами, расписали картину: оставляем все как есть — нас всех делают виновными. Но в деле полно несостыковок, да и вообще преступления-то не было, и мы можем доказать, что событие есть, а преступления нет.

В деле, кроме Корякина, фигурировало шесть человек: персонал и заведующие теми самыми злополучными аптеками. В результате коллектив сплотился и вступил в борьбу. Адвокат Корякина взял на себя ведущую роль. Другие адвокаты обязались поддерживать его позицию.

На некоторых процессах судья уже смеялась, когда выступали следователи. Прокурор краснел через раз.

Тем не менее через год судебных разбирательств обвиняемым запросили: Корякину — пять лет колонии, остальным — от трех до пяти лет условно. Но вместо приговора процесс сначала отложили, а потом возобновили суд. И внезапно обвинение ходатайствовало о смене прокурора, а новый прокурор с ходу выступила с заявлением: в деле есть процессуальные нарушения, а состава преступления нет. И попросила вернуть дело на доследование. Адвокат Корякина выступил со встречным ходатайством: если прокуратура признает, что в действиях обвиняемых нет вменяемого им состава преступления, почему бы прямо сейчас не вынести оправдательный приговор?

Судья улыбается. Говорит: «Следующее заседание будет послезавтра». И выходит. Я — к адвокату, а он мне: «Ну конечно, будет „дослед“. Какое оправдательное решение в суде, о чем ты? Все нормально будет — дело похоронили».

Так громкое разоблачение «аптечной мафии» оказалось благополучно и окончательно заброшено на дальние задворки делопроизводства. Пока в 2021 году новый следователь не обескуражил Владимира радостной новостью: приезжайте, хотим закрыть ваше дело. Но это был очередной трюк. Следователь предложил переквалифицировать вменяемое преступление на другое, у которого за полтора года следствия формально истек срок давности, и закрыть дело на этом основании. Корякин отказался.

Все были удивлены, что мы отказались. А что удивительного? Я первоначального-то преступления не совершал, а тут мне: «Давай ты не это совершил, а другое, но мы его по срокам давности закроем — и все будут довольны».

Причина же всей этой чехарды проста: прекращение дел по реабилитирующим основаниям система рассматривает как сбой. В таких случаях следователю, а то и его непосредственному руководителю — начальнику ОВД — выносится неполное соответствие занимаемой должности. А это значит, еще одно нарушение — и вылет со службы без пенсии, льгот, квартиры. Потому неудобное дело спешат сбыть с рук, перекинуть другому. Вся надежда, что найдется в лабиринте кабинетов пожилой без пяти минут пенсионер, который заслонит коллег, приняв на себя выговор за пару дней до того, как повесить на гвоздь портупею.

Полтора года находишься в тюрьме, отбывая фактически несуществующее наказание. Люди в следственных изоляторах сидят годами. Я провел полтора года, на самом деле, по сравнению с другими — это еще так, мелочи. Люди по пять лет сидят, по шесть лет в ожидании суда. Зачастую суды потом выносят решение за отсиженное, потому что ну куда уж деваться? Человек уже даже пересидел. Никто отыгрывать не будет.

* * *

То, что вы исполняете свои обязанности по трудовому договору, согласно штатному расписанию, нисколько не защищает вас от общения с системой. К такому нельзя подготовиться, но нужно быть готовым.

Владимир Корякин больше не занимается аптечным бизнесом. Он консультирует компании по вопросам рисков, кризисных ситуаций и протоколов безопасности. Проще говоря, пытается подготовить бизнесы и их руководителей к тому, к чему сам оказался не готов, — ко «взаимодействию» с МВД и прокуратурой. А еще пишет книгу о своих «бутырских каникулах».

Я все еще под подпиской о невыезде, все еще обвиняемый по делу. Оно лежит где-то в УВД, и всем на него глубоко наплевать. Осталось лет пять, и закончится срок давности. Но они не имеют права прекратить дело по срокам давности без моего согласия. А я не соглашусь. И посмотрим, что будет дальше.